Итак, я назвал три фундаментальные произведения антисоветской литературы: "Архипелаг ГУЛАГ", "Жизнь и судьба", "Факультет ненужных вещей" — и спросил, почему власти убили только автора "Факультета ненужных вещей"?
Ответить на этот вопрос — значит раскрыть главную тайну Империи зла.
Александр Солженицын в "Архипелаге..." показал, что советский ужас заключался вовсе не в "нарушении ленинских норм партийной жизни", а в самих этих нормах. У советского режима не может быть человеческого лица, кто бы его ни возглавлял и какую бы политику ни проводил — очередного закручивания гаек или очередной оттепели.
Книга Солженицына нанесла смертельный удар иллюзиям шестидесятников и самой идее социализма советского образца.
И что же власть?
Она, конечно, не на шутку встревожилась, была организована всенародная травля Солженицына, взгляды писателя были подвергнуты жесточайшей критике и при этом — вот как бы парадокс — эта критика всячески способствовала распространению этих крамольных взглядов. "Архипелаг" широко ходил в самиздате, популярность ошельмованного Солженицына и его моральный и интеллектуальный авторитет росли в обществе, сам писатель был изгнан из страны в самое безопасное место — в США — где заведомо мог продолжать активную работу, развивая свои взгляды.
Возможно, это был вариант гражданской казни, но никак не политическое убийство.
Не менее захватывающи злоключения романа Василия Гроссмана "Жизнь и судьба". Рукопись этого произведения просто-напросто была арестована КГБ. Не изъята с концами, а именно арестована. Но арест и следующее за ним длительное заключение теоретически предполагают и возможность освобождения после отбытия срока. Срок заключения и назвал не кто-нибудь, а сам главный идеолог страны — Михаил Андреевич Суслов. На оценку романа он не поскупился, назвав срок освобождения и публикации рукописи: двести-триста лет. Для писателя удар тяжелейший, но на такие санкции шел не только тоталитарный советский режим, но вполне приспособившаяся к Свободному миру католическая церковь, запретившая Пьеру Тейяру де Шардену публикацию его главного философского труда при его жизни.
Как видим, в отношении Василия Гроссмана был применен особый вариант гражданской казни, при этом обошлось без задержания и взятия под стражу. Почти невиданный для СССР либерализм в отношении автора мощного антисоветского романа.
Чем же руководствовалось советское руководство, оставляя в живых Солженицына и Гроссмана? Боязнью негативной реакции Запада? Отнюдь. Ведь не побоялись же убить Домбровского. Да и когда КГБ останавливался перед убийством, если КПСС уж очень хотелось кого-то убить. Тут дело в чем-то в другом. Тут задействована какая-то иная логика. Ведь роман Гроссмана даже пообещали издать лет через двести. Что этот значит? А это значит, что в высшем руководстве Советского Союза вопреки официальной идеологии прекрасно отдавали себе отчет в том, что советский режим вовсе не вечен и что рано или поздно придется официально кончать и со строительством коммунизма, и с якобы "окончательно победившим" социализмом. Вот когда власть имущим и понадобится русская антисоветская литература высочайшего качества. Антисоветская в самом буквальном смысле.
Что доказывает труд Солженицына? То, что ленинизм зло? То, что сталинизм, хрущевская оттепель, брежневский развитой социализм — это оттенки все того же зла? Вот и прекрасно! А что доказывает роман Гроссмана? То, что сталинизм по качеству зла равен гитлеризму? Просто замечательно! Какой из этого вывод? Какой же еще, кроме того, что причина зла в советском режиме и что если этот злодейский режим демонтировать, то появляется возможность "жить не по лжи", как сформулировал Солженицын. То есть жить не во зле.
Чем в этом плане отличается роман Юрия Домбровского? Тем, что начисто лишает читателя этой прекрасной иллюзии. По части обличения сталинизма роман "Факультет ненужных вещей", сам по себе замечательный, ничем особенным в пределах антисталинской и антисоветской литературы не выделяется. Например, проза Шаламова и Евгении Гинсбург явно более жесткие. У Домбровского сталинизм если не с человеческим лицом, то не окончательно и безнадежно звероподобный. Чекисты, при всем их известном правовом, мягко говоря, нигилизме, и впрямь пытаются раскрыть преступление, и, когда выясняется невиновность подследственного, его выпускают на свободу. По-дружески выпускают, подчеркивает Юрий Домбровский.
Итак, честные чекисты возвращают золото государству, а человека, которого напрасно подозревали, отпускают домой, возвращают деньги, ключ от квартиры и советуют хорошо отдохнуть. Помилуйте, какие уж тут Шаламов и Гинсбург. Скорее уж Юлиан Семенов.
Что же такое страшное есть в этом романе, что советская власть не смогла простить автору его сочинения?
Ключевыми фигурами в идеологической составляющей романа являются Иисус из Назарета, Иосиф Сталин и Георгий Эдинов, председатель учкома образцово-показательной школы. Сталин для обоснования своей практической деятельности ссылается не на Маркса и Ленина, а на Евангелие от Матфея и сетует на то, что Иисус ушел, а строить мир по своим заповедям оставил нас, простых и даже лишенных высокого душевного полета людей. И что же может из этого выйти, кроме того, что вышло? Конечно же, Сталин лукавит. Но ведь оправдывается. А вот Георгий Эдинов ни на кого не ссылается, не лукавит и не оправдывается. Посмотрим, как действует он, захватив власть в школе до такой степени, что выставил директора из ее кабинета, предоставив ей для работы бывшую "лакейскую", что в высшей степени символично.
Вот что говорит Домбровский о своих первых попытках понять Жору Эдинова: "Я ведь потому ничего не сумел собрать и написать о тебе, что так и не понял: кто же ты в самом деле? Просто, как пишет Достоевский, "мальчишка развитой и развращенный" (этот тип я постиг вполне) или чудовищный гибрид будущего кандидата педагогических наук Передонова с Павликом Морозовым...". "Мальчишка развитой и развращенный". В будущем скажут проще: "Пацан". Кстати, "пацанком" Юрий Домбровский называет Павлика Морозова, спрашивая: "Кто этот, в самом деле, бедный, злодейски убиенный пацанок?" А Жора, конечно, никакой не пацанок. Вот его типичные методы: "Вот в этом и была твоя гениальность. Ты ввел порядок и понял, из кого должны состоять твои тройки. Вместо первых и законопослушных учеников ты стал набирать в тройки самых отпетых — хулиганов, ловчил, тупиц, было бы мальчишеской совести поменьше да кулаки побольше. И все переменилось".
Я помню, как четверть века назад многие умные и свободолюбивые граждане России называли второго президента постсоветской страны ничтожеством. Не соглашалась с такой оценкой Новодворская, сравнивая его с другим политическим деятелем: "Ничего себе ефрейтор". К ней мало кто прислушивался. За много лет до Новодворской политические качества лидера такого рода Юрий Домбровский прозорливо определил как гениальность. Да, гениальность специфическая, "твоя гениальность". Однако отнюдь не ничтожество.
В финале романа чекист, отправленный в отставку, но не репрессированный, провозглашает тост за Благовещенье и вспоминает воспетый классиком благочестивый обычай старины, когда на волю птичку отпускают. Ничего себе художественный ход! Впрочем, таков уровень объемного романа, в котором каждая страница полна неожиданностей.
Закачивается роман, за который его автор поплатился жизнью, чуть ли не идиллией, или, скорее, антиидиллией, причем космического масштаба.
Дадим слово автору: "Так на веки вечные на квадратном кусочке картона и остались эти трое: выгнанный следователь, пьяный осведомитель по кличке Овод (все, видно, времена нуждаются в своем Оводе) и тот, третий, без кого эти двое существовать не могли.
Солнце заходило. Художник спешил. На нем был огненный берет, синие штаны с лампасами и зеленая мантилья с бантами. На боку висел бубен, расшитый дымом и пламенем. Так он одевался не для себя и не для людей, а для Космоса, Марса и Меркурия, ибо это и был "Гений I ранга Земли и всей Вселенной — декоратор и исполнитель театра оперы и балета имени Абая — Сергей Иванович Калмыков", как он себя именовал...
А случилась вся эта невеселая история в лето от рождения Вождя народов Иосифа Виссарионовича Сталина пятьдесят восьмое, а от Рождества Христова в тысяча девятьсот тридцать седьмой недобрый, жаркий и чреватый страшным будущим год".
